Приезжая в Севастополь, чувствуешь себя зрителем замедленного балета: прохожий поднимает ногу и долго думает, куда бы её поставить. В мегаполисе так нельзя - собьют и затопчут. Но есть большие города, где время невольно тормозит. Один из них Петербург. Писатель Владимир Гуд рассказывает, с чем связан для него гений этого места.
Вспоминать Петербург – это пить белую ночь с вкусовыми оттенками поздней северной сирени или знобящей черемухи. А еще студенческой летней сессии, растянувшейся на целую жизнь.
Кажется, всем, кто влюблен в Петербург, выдается пивная кружка, наполненная белой ночью. Можно выпить залпом и, может быть, даже умереть от передозировки чувств, а можно медленно или очень медленно, и тогда, с последним глотком, жизнь утратит смысл. Можно угостить кого-то, и тогда этот человек обречен будет приезжать в Питер в июне и бродить ночами по набережным Невы, Фонтанки и каналов.
Лучше всего неторопливо вдыхать этот ночной опаловый свет, гуляя вдоль Мойки. Впитывать белые ночи, приберегая их лекарственный свет на черный день. И жить, как пролистывать пожелтевшие фолианты в читальных залах вековых библиотек, где слышен шорох перевернутой страницы у тебя за спиной, а повернуться на звук смертельно опасно – там может притаиться любовь с первого взгляда.
В большом городе нынче трудно и даже опасно быть медленным, но время невольно тормозит в парадных старых домов с кафельными печами и немытыми лестницами с пряжками от господских ковров. Время застаивается и плесневеет во двора-колодцах.
Надышавшись такими субстанциями, обретаешь возможность подниматься по лестницам, останавливаясь у облупленных двухстворчатых квартирных дверей буржуазии XIX века и коммуналок двадцатого, где чудом уцелевший бронзовый колокольчик профессора – императорского лейб-медика соседствует с табличками «Сидоров - 1 звонок» и даже «Чубайс - 2 звонка». А можно пойти и в знаменитую Ротонду на Гороховой, где, начиная восхождение по винтовой лестнице с закрытыми глазами, оказываешься у чердачной двери глубоким стариком.
Здесь и далее фото автора
И еще появляется дар видеть тени юных балерин, выпорхнувших из дверей лицея на улицу зодчего Росси, хочется подержать их, как бабочек, на ладони и потрогать - но это невозможно, потому что они давно состарились и умерли… Я встречу на этой улице не один летний рассвет и напишу о ней:
После Невы и соборного золота,
После мостов и оград,
Улица Росси, как светлая комната
С окнами на Ленинград.
Там для меня и сегодня не умерли –
Стен розовеющий свет,
Бледные шторы – июньские сумерки,
Медленный твой силуэт…
Девочки не было, это плод моего юношеского воображения. А вот тени умерших балерин… Клянусь, что я их видел.
«Люди и созданные ими образы живут до иссякания заложенных в них энергий». Если это так, то Петербург – источник, библиотека, хранилище, подстанция, аккумулирующая людские энергии, которыми надо подпитываться. Иначе нет никакого смысла жить и тем более творить в этом промозглом городе.
Если это так, то все еще бродят по проспектам, аллеям, набережным и мостам знакомые силуэты, иронично или неодобрительно следят за тобой каменные и бронзовые статуи.
Если внимать соннику Фрейда, толкующему прогулки по городу как половой акт, то белые ночи – время вакханалий, а дворы-колодцы с застоявшейся аурой столетий символизируют вековое воздержание.
Но как же это будет – если по Фрейду – промчаться белой ночью по запасному скоростному диаметру, обозревая с эстакады неопознанный город будущего с летающей тарелкой спортивной арены и высотками, выросшими прямо из глубин Финского залива?
Субботнее построение курсантов первого курса в полутемном коридоре общежития: «Предъявить носовые платки, показать подворотнички, ботинки, стрелки на брюках, уставные носки! Кру-угом! Предъявить стрижки!..»
И вот я иду пешком по Литейному мосту, окутанный мелкой пылью октябрьского дождя. Литые решетки ограждения Литейного моста –сплошь полунагие девы-русалки, и каждая пара держит в руках герб. Мне еще предстоит узнать, что это – герб Петербурга, что мост до революции назывался Александровским, и сотворил это чудо архитектор Рахау, и всего литых русалок с нагими грудями на мосту 1092 штуки.
И я еще не знаю, что много раз и много лет буду ходить по этому мосту и напишу годы спустя:
Прикрыт шинелью, дремлет как в теплице,
Букетик роз…
Как долго длится дождь, как долго длится
Литейный мост…
А потом я войду в пустеющий в дождливых сумерках, еще не закрытый на зиму, Летний Сад и впервые пройдусь по опавшей листве среди мерцающих, темнеющих от времени статуй – еще тех самых, мраморных настоящих, среди которых гулял император, а потом Александр Сергеевич и его Онегин. «Слегка за шалости бранил и в Летний Сад гулять водил…»
Меня вот не водили, я сводил сам себя в свое первое курсантское увольнение. А потом Лебяжья канавка, и Марсово поле, и купола Спаса на Крови в строительных лесах. Леса так и не снимут за все шесть лет моей учебы, а когда наконец, снимут, я пойму, почему столько времени ушло на такое чудо. А вот и Зимняя Канавка, о которой я напишу шесть лет спустя:
Влюбленным слушал твой счастливый смех,
С улыбкой вспоминал в трамвайной давке,
Как падал торопливый майский снег
На Летний сад. На Зимнюю канавку…
Наряды нес. Учил, а не забрил.
Ходил в строю вдоль невских парапетов…
И вовсе не желая стать поэтом.
Писал стихи… И просто счастлив был…
А вот и Она - первый петербуржский объект моей влюбленности. Маленькая Художница в вязаной шапочке с длинными ушками под огромным черным зонтом. Она похожа на маленькую разбойницу Андерсена – вот-вот меня шуганет, ей не нужны поклонники. Но она медлит, и я пристраиваюсь рядом, за пределами ее зонта, под дождем.
- Получается? – спрашивает она.
- Ага! - отвечаю я, чувствуя, как предательски хлюпает простуженный нос.
- Иди сюда! – говорит Маленькая Художница и приглашает меня под зонт. Она достает из рюкзака большой китайский термос, угощает горячим чаем с настоящим лимоном. Стараюсь держаться так, чтобы она постоянно видела единственную (пока!) курсантскую галочку на моем левом рукаве: мол, я курсант, а не какой-нибудь матрос-анархист…
Маленькая Художница старше меня на пару лет и снисходительно позволяет курсантику рисоваться и даже донести свой мольберт до метро. И в тот самый миг, когда мне начинает казаться, что в этот самый первый день я познакомился с удивительной девушкой - в этот самый миг Маленькая Художница снисходительно и просто прощается со мной навсегда. И грусть моя по этому поводу под висячим октябрьским дождем светла. Повзрослев, я пойму, что Маленькая Художница права, что так было надо, чтобы я все это запомнил и обо всем этом написал. И если она жива, пусть она это прочтет, вспомнит и улыбнется, даже если она давно перестала рисовать…
И первые полудетские танцы в едва освещенном холле общежития музыкального училища, когда весь вечер танцуешь только с ней, сначала на «пионерском» расстоянии, когда рука едва касается талии, а между нами может проехать велосипедист, потом чуточку ближе и, наконец совсем близко, когда ее полудетское бедро вклинивается в меня и нас обоих накрывает. И воспитательница грозит ей пальцем, но я этого не вижу и шепчу в ее пунцовеющее ушко: «Разрешите вас проводить?»
И ее подъезд (или парадная?), нет, все-таки подъезд ленинградской панельной пятиэтажки, где пахнет мышами и ржавыми трубами, но где можно, стоя на ступеньку ниже, расстегнуть ее кроличью шубку, погрузить лицо в глубокий разрез выходного платья и застыть так на целую вечность, где она до конца столетия будет гладить тебя по стриженой голове и шептать: «Миленький, ты опоздаешь!.. Миленький, ты опоздаешь!..»
И бег вдоль покрытого туманом канала наперегонки с параллельно идущим катером, об этом я тоже еще напишу:
Из увольнения отметиться,
Спешу…. Шинель, как два крыла.
Большая Добрая Медведица
В берлогу тучи залегла…
Бегу вдоль Мойки (опоздание!)
Быстрее ходовых огней.
А мысли не о наказании.
А все о ней, о ней, о ней…
И возвращения в любимый город, год за годом, в многочисленные флотские отпуска с погонами старшего лейтенанта, капитана, майора, подполковника… Об этих чувствах уже не расскажешь лучше классика:
Я вернулся в мой город, знакомый до слез,
До прожилок, до детских припухших желез.
Ты вернулся сюда, так глотай же скорей
Рыбий жир ленинградских речных фонарей…
Здесь буквально всё, и даже что-то от первой простуды на ночной овощебазе при разгрузке картофеля…
Я на лестнице черной живу и в висок
Ударяет мне вырванный с мясом звонок
И звонки, звонки, кнопки дверных звонков, на которые я когда-то нажимал… И открывающиеся вековые створки с «кандалами цепочек дверных», и за ними силуэты девушек в домашних халатах, к которым я приходил.
Петербург! Я еще не хочу умирать!
У тебя телефонов моих номера.
Петербург! У меня еще есть адреса,
По которым найду мертвецов голоса…
Покуда все еще живы… Но дрожит в полынье Фонтанки отраженное сияние фонаря, который родился раньше, но переживет и меня:
Узнавай же скорее декабрьский денек,
Где к зловещему дегтю подмешан желток…
И принятый нами в ладони из женского лона новорожденный негритёнок от белой мамочки в родильном доме Снегирёвка.
Это ещё что, утешала мужеподобная акушерка, приводя нас в чувство медицинским спиртом и приговаривая:
Родила царица в ночь, не то сына, не то дочь.
И возглас престарелой старушки-доцента: «Господа, не смейте шутить в анатомическом театре!»
И красивая мертвая девушка на столе судебно-медицинской экспертизы. Кажется, она спит, вот только это тело – белое, как свежевыпавший снег и красный лак покрашенных (может в последний вечер) ногтей, кажется каплями крови на фоне неживой белизны.
- Женщина даже после смерти остается женщиной, - вещает задумчиво бывалый профессор. – Ну-с, юноши, и кто мне будет сегодня ассистировать?
И мы, уже бывалые пятикурсники, пятимся к стене, начинаем прятаться друг за дружку… И мысли (надеюсь, не вслух): «Ну как же можно умереть такой красивой, да еще в Ленинграде?»
А вот я бегу по Фурштатской на первый в своей жизни амбулаторный педиатрический вызов. В этот день я схитрил, пришел в поликлинику пораньше, чтобы выбрать пациента повзрослее. Я боюсь не крови, а маленьких орущих пеленчатых коконов, которые не могут пожаловаться сами, показать пальчиком, где болит, открыть по команде ротик. Я не верю их глупым мамашкам с припухшими от бессонницы веками, пытающимся мне что-то внушать от имени своих малышей. Они подумают, что я опытный педиатр, а ведь это мой первый самостоятельный вызов.
Да, я схитрил, приехал пораньше и выбрал себе девочку целых четырнадцати лет – еще не женщину, но уже не ребенка. И все мои однокурсники, кто приехал бы в регистратуру раньше меня, сделали бы то же самое.
Я звоню в квартиру, и дверь мне отворяет сама пациентка в наспех запахнутом халате – стройная, с распущенными по плечам каштановыми волосами.
- Вы и есть мой доктор?! Из Военно-Медицинской академии? Проходите же скорее, я вас ждала, у меня ангина! Почему я это знаю? Да потому что у меня кроме ангины других болезней не было. Взрослые? Никого, я одна. Бабушка в магазин пошла, а папа с мамой в командировке.
Она садится на неприбранную постель, я смотрю ее горло, и убеждаюсь - это действительно ангина. Торопливо выписываю лекарства и направление на анализы в поликлинику. Собираюсь уйти и вдруг слышу:
- Доктор, как же так?! Неужели вы меня не послушаете фонендоскопом?
Ах, да, я совсем забыл, больных положено смотреть от и до, по всем канонам пропедевтики внутренних болезней. За это нам, всерьез достается от привередливых профессоров. И я начинаю слушать ее сердце, но ничего не слышу, потому что думаю: «Ну как же может сотвориться из ничего такая красота?»
Тут раздается возглас, и в дверном проеме я вижу бабушку с открытым от изумления золотозубым ртом.
- Бабушка, бабушка, не бойся! Это настоящий доктор из Военно-Медицинской Академии!
И только сейчас замечаю, что я не надел свой белый халат.
А через неделю я смотрю ее снова, уже повеселевшую, с нормальными анализами и без температуры, и говорю, что доктор ей больше не нужен, нужно только кровь пересдать через десять дней.
- Я знаю, – восклицает Соня (ее так зовут!) – Это для профилактики порока сердца. Но доктор мне нужен.
Она почему-то краснеет и меня уговаривают попить на прощание чаю, просят не забывать, прийти еще. Я чувствую, почему - и закрываю дверь навсегда, чтобы вспоминать девочку с ангиной всю оставшуюся жизнь.
А вот мы грузимся на теплоход в белой ночи и пьем посреди Невы шампанское из горлышка бутылок, блистая кортиками и золотом лейтенантских погон, и проплывают в тумане гранитные парапеты и лестницы с целующимися у воды влюбленными парами.
Моего ровесника-поэта Вовки уже нет среди живых, но живы во мне его ночные офицерские стихи:
Вот и нам на погоны приколото
По созвездию лунного золота.
Не домашним уютом взлелеяны,
Петергофскими бродим аллеями.
Воздух пьем и в распахнутый вечер
Троекратно бросаем «УРА!..»
Государственным взглядом на вещи
Посмотрели… Прощаться пора!..
Нам предстоит еще почувствовать – какое счастье приезжать сюда «с флота» и промокнуть под балтийским дождем:
И я смеюсь, осознавая.
Что это ленинградский дождь!..
Нам предстоит еще приезжать сюда в отпуска и на учебу, кто-то вернется в альма матер, многие станут петербуржцами.
И в суматохе будней, в колыбельной трясине выходных нам будет некогда, а то и лень ходить в Эрмитаж, Летний сад, любоваться Янтарной комнатой, Невой, Фонтанкой, каналами. Нам, живущим в этом городе, все время кажется, что впереди еще целая вечность и мы всегда успеем.
Свежие комментарии