Поворотные процессы в политике и экономике 90-х заставили многих изменить род деятельности. Тогда врач мог стать «челноком», а инженер — открыть кооперативную палатку. Для кого-то эта смена казалась азартным приключением, для кого-то — мучительной ломкой себя ради выживания. T&P публикуют четыре таких истории из главы «Кем быть?
» сборника «Музей 90-х: Территория свободы», номинированного на премию «Просветитель».Владислав: «Тогда были такие времена, что, если у тебя есть идея, деньги как-нибудь да найдутся»
В начале 90-х я только поступил в Бауманский на инженера по двигателям внутреннего сгорания. Когда развалился Союз, многие мои преподаватели пребывали в растерянности, было непонятно, что и как будет дальше. В то время мои родители жили в другом городе, я был самостоятельным человеком. Кое–как дотянул до пятого курса и решил, что учиться еще год и писать диплом нет ни желания, ни смысла.
У меня были знакомые постарше, лет 26-27. Им помогли взять кредит в коммерческом банке. На эти деньги они создали компанию, арендовали фуры и из-за границы начали возить всякий импорт: водку Smirnoff, сигареты Marlboro, More, какой-то ширпотреб. Я был у них на подхвате, поначалу мы как угорелые бегали искали места сбыта. В то время спрос еще сильно превышал предложение, так что дела пошли хорошо. Довольно быстро ребята стали миллионерами, хотя изначально представления о коммерции были весьма поверхностными. Тогда были такие времена, что, если у тебя есть идея, деньги как-нибудь да найдутся.
В 1992 году мы с приятелями задумали открыть ночной клуб в Матвеевском. Здание принадлежало одному институту. Что это было! К нам на открытие приехало столько народу — для всех ведь это было что-то новое.
Иногда возникали очереди, не было мест, и мне совали доллары, чтобы пройти внутрь. Наценка на напитки в барах была от 500 процентов, за новогоднюю ночь я мог заработать полторы тысячи долларов, а на эти деньги можно было жить целый год.
Но мы не очень долго смогли работать в таком формате, началась война за здание, выручку — в общем, все радости разборок. Времена были довольно жесткие, но, как правило, о многом можно было договориться. У меня до чрезвычайно конфликтных ситуаций дело не дошло, а вот моему партнеру по делам как-то раз приложили стволом по голове. Ночной клуб, огни горят, водка бодрит. Обязательная примета времени — гости в спортивных костюмах, c толстыми золотыми цепями на шеях и наивной убежденностью, что у них-то все под контролем.
А потом, в 1995 году, мы с приятелем решили заняться модельным бизнесом. Фактически это была школа фотомоделей и актерского мастерства для желающих заняться собой, а то и карьеру сделать. В телецентре «Останкино» арендовали помещение, все делалось через каких-то знакомых и только за наличный расчет, там была небольшая сцена, профессиональный свет и такая притягательная атмосфера близости к звездному олимпу (это ж «Останкино»!). Собрали хороших преподавателей, дали объявление о приеме, установили приемлемые цены (что-то около 90 долларов в месяц). Желающих заниматься хватало, в основном молодые девушки, конечно. И хотя большая часть учащихся для профессиональной карьеры не годилась, но дело было полезным и многим помогло увидеть себя иначе и выглядеть лучше, чем раньше. С ними работал стилист, учил их одеваться, краситься. Были занятия с актерами, они учили девушек держаться на сцене, работать с камерой, говорить публично. Рядом постоянно шли телесъемки, и часто наши девушки участвовали в массовке. А иногда они в клубах работали, на танцполе, позировали для фотосессий.
Рекламный видеоролик «Инвайт». 1999 год
Около года мы так работали, но уже становилось скучновато, да и затраты росли. Ведь там все время надо было что-то решать, кому-то отстегивать.
Еще было много эпизодов мелкой коммерции разной степени успешности. Больших денег у меня не скапливалось, жили тогда по принципу «легко пришло — легко ушло». Уже позже пришлось продать машину, что-то занять, квартиру купить.
Мне вся эта деятельность наскучила, и я взялся издавать журнал о мобильной связи. Тогда, в 1996–1997-м, это было на слуху. Я сделал четыре номера с популярной информацией о типах связи, мобильных устройствах плюс немного аналитики — в общем, самому было интересно. После этого меня пригласили на работу в крупную компанию, и это была уже другая жизнь, чуть поскучнее, но попроще — что ни делай, а в конце месяца придет зарплата…
У меня остались приятные воспоминания. Конечно, я помню, что не все мои знакомые пережили эти годы — в прямом смысле. Но происходило столько событий, «жизнь опережала мечту». Или это все от моего оптимизма — я ни о чем не жалею, и есть что вспомнить.
Я была терапевтом в медицинском центре при заводе в Саратове. В перестройку я зарабатывала свои 120 рублей, муж тоже работал, и по тем временам мы жили хорошо: машина и даже своя квартира — что было достаточно редким явлением. Моя знакомая ездила в Польшу за шмотками, и как-то раз я решила съездить с ней, но не ради заработка, а просто чтобы одеть родителей, мужа и дочь — ведь носить было нечего, магазины стояли пустые. Кто-то этим занимался для выживания, а я — нет.
Я стала брать отпуск за свой счет и мотаться то в Польшу, то в Югославию, привозила вещи для семьи и на продажу, а моя подруга, тоже врач, выходила с этим на базар. Я не могла через себя переступить и сама выйти продавать, а она это обожала. Так что я почти ничего на этом не зарабатывала, но зато окупала свои поездки и покупки.
В то время моя тетя уехала жить в Израиль, и у нее был тяжелый период: она не знала языка, не было нормальной работы. Ей предложили заняться «Гербалайфом» — тогда он позиционировался как средство для похудения. В России об этом вообще тогда не слышали, а в Израиле все только-только начиналось.
Моя тетя должна была выкупить определенное количество продукта на продажу, чтобы получить скидку на следующую партию. Система была такая: надо было начать самому им пользоваться, чтобы понять, что это такое. Тетя на это решилась — заняла денег, накупила банок и начала продавать.
Она целыми днями моталась, всем рассказывала о «Гербалайфе», всем предлагала, ее наставник учил, как это лучше делать, как общаться с людьми. Она до сих пор этим занимается и достигла в этой системе очень высокого положения.
И вот в конце 1992 года мой брат приехал из Израиля в Саратов отдохнуть, а заодно помочь тете с дистрибуцией. Он привез пакет продукции, а сам пошел гулять, встречаться с друзьями, весело проводить отпуск. А когда уехал, пакет так и остался у нас в квартире. Нам с мужем ничего не оставалось, как выкупить его самим.
Моего мужа заинтересовал «Гербалайф» как бизнес. Мы дали попробовать коктейль одному другу, который был очень толстым. Он колоссально похудел на моих глазах, и это меня впечатлило. А у моего мужа хорошо варила голова в смысле распространения. У него было много знакомых, и он искал среди них партнеров, чтобы не по одной банке продавать, а продавать сам бизнес. Кто-то вступал, выкупал большое количество, распространял — так строилась организация.
Когда мы начали, я летала в Израиль, где перед нами выступал основатель «Гербалайфа» Марк Хьюз. Он говорил, что если мы достигнем определенного количества продаж, то нас ждет оплаченный компанией отпуск, какой-то волшебный круиз на Карибах. Я так туда захотела — это была невероятная мотивация! Мы могучими шагами за год достигли так называемого «клуба миллионеров». Это означало, что мы достигли оборота минимум в 80 тысяч долларов в месяц. Мы жили на проценты, которые получали с этого оборота. Мы росли и проводили школы для новичков, помогали дистрибьюторам, ездили в Самару, Ялту, Сочи, в Москву, на Украину — у нас уже везде были свои люди.
И да, мы попали на несколько круизов — это был оплачиваемый отпуск от компании, мы отдыхали с коллегами со всего мира. Мы побывали на Карибах, на Багамах, на Гавайях, в Мексике. Я никогда не забуду, как наш друг в круизе записывал видеообращение на память и кричал на всю палубу: «Чтоб я так жил каждый день! Чтоб я так жил каждый день!»
В августе 1998 года, когда начался кризис, мы были в очередном отпуске, и у нас был пир во время чумы. Сначала кризис на нас никак не отразился, но скоро уменьшился оборот, поступлений становилось меньше, у нас в семье начались размолвки, и это тоже мешало делу. Я в то время была как выжатый лимон.
Дальше все усложнилось. У нас все шло успешно на волне новизны, а потом начались сложности: многие неправильно поняли этот бизнес, испортили его тем, что неправильно распространяли продукцию, получилась плохая репутация. Уже в конце 90-х мы решили уехать в Германию, а бизнес продолжается, но уже без нас.
Может, я такой человек по натуре, но я вспоминаю только хорошее, и нашу жизнь в 90-х, и «Гербалайф». Но на определенном этапе цели меняются. Да, в 90-х этот успех так и шел в руки, а в 2000-х в Германии я учила немецкий, подтверждала свой медицинский диплом, заново училась, работала сутками в больнице, чтобы сдать все экзамены и иметь право на свою частную практику.
90-е — это был чумовой процесс, какая-то нескончаемая вечеринка. А «Гербалайфом» я до сих пор пользуюсь иногда, какой-то косметикой, коктейлем. Не все, кого мы знали, справились с новыми временами, кто-то начал пить. Я пришла к выводу, что те, кто смог изменить себя, стать другим человеком, — те смогли достичь чего-то.
Рекламный видеоролик «Бледин». Начало 1990-х годовПерестройка и 90-е — это были самые лучшие годы! Я вернулся из армии, и первое, что я услышал от своих друзей, было «Ельцин-Ельцин». Кто такой Ельцин? Как, ты не знаешь? Это наш новый глава Москвы. Он за демократию, он спорит с Горбачевым, он за перемены.
Тогда, в перестройку, расцвела спекуляция компьютерами — все начали заниматься перепродажей, и я тоже. Компьютера я ни разу в жизни не видел, да и никто их не видел, но все выучили какие-то фразы про монитор, про винчестер — никто не понимал, что это значит, но использовали как сленг в разговорах с покупателями. Творческая интеллигенция сидела дома на телефоне в качестве посредников. Как-то раз я зашел к знакомому музыканту, про которого было известно, что он опытный посредник, — мне нужен был его совет, как продать два компьютера. И вот мы сидим на кухне, его домашний телефон звонит каждую минуту, и я слышу, он говорит: «Да, все верно, 10 вертолетов, в пятницу». То есть вообще было не важно, что продавать — с компьютеров легко переходили на вертолеты.
В 1990 году мой знакомый из Вильнюса придумал открыть первую частную фирму грамзаписи. Он как раз перед этим разбогател на колготках и решил воплотить свою юношескую мечту — издавать пластинки. Я делал обложки и руководил процессом печати, был арт-директором. Мы с ним успели издать Шевчука, «Наутилус Помпилиус», «Настю», «АукцЫон», Майка Науменко, Башлачева. В советских музыкальных и книжных магазинах наши пластинки расхватывали за бешеные деньги, чуть ли не по 100 рублей. От нас в отделах было по три пластинки всего, но выглядели они как настоящие «фирменные», с шикарными обложками, цветными лейблами и из настоящего толстого винила. Их раскупали, а Пугачева, Леонтьев и прочие советские изделия в одинаковых обложках в цветочек так и стояли на полках, никто их не брал.
С моим другом была гениальная история: он умудрился то ли даром, то ли по копейке купить миллион бракованных пластиковых пакетов во Франции. Эта была вожделенная мечта советского человека — иметь пластиковый пакет, тем более с надписью на иностранном языке. В Москве он их продал по пять рублей за пакет и озолотился.
Но в какой-то момент нашему хозяину надоело выпускать пластинки, и он перешел обратно на колготки, потому что это было выгоднее. Закрылась первая в СССР независимая фирма грамзаписи, и я пошел работать в фирму FeeLee. Они сидели на «Горбушке». FeeLee умели организовывать концерты и даже научились привозить западных артистов, но совершенно не умели делать пластинки, а я умел. Платили 300 долларов, и мне на все хватало: я путешествовал, что-то покупал, особых сверхпотребностей у меня не было. Ну, мог купить то, что раньше не мог — велосипед, например, или какую-то музыкальную технику.
Мои друзья, те, кто был в шоу-бизнесе: творческие люди, артисты и художники — все зарабатывали нормально. Это было счастье — заниматься своим делом, да еще и быть востребованным. Многие художники продавали свои произведения за копейки с точки зрения их нынешней стоимости, и на них наживались коллекционеры, но тогда даже эти деньги для художников были большими. Иногда с ними расплачивались ящиками водки, и они тоже были счастливы.
Но в 98-м вся эта счастливая жизнь накрылась в одночасье, когда этот мальчик Кириенко пришел и обрушил весь рынок в огромной стране. Катастрофа. Шоу-бизнес был полностью разрушен. Все накрылось, и стало невыгодно производить хорошего уровня пластинки, нас победил пиратский рынок, где можно было штамповать диски плохого качества и продавать их.
Я все-таки дизайнер, и я начал работать в газетах, журналах. Получал я, допустим, 1300 долларов до кризиса, а после пришлось выходить на работу в «Известия» за 200. А цены выросли. Психологически это было сложно пережить.
Раньше, когда меня спрашивали, что мне нужно для счастья, я искренне отвечал, что ничего, потому что у меня было все, о чем можно мечтать: и любовь, и любимая работа, не было недостатка в деньгах, я катался по всему миру, тусовался с музыкантами, меня окружали прекрасные люди, я делал отличное дело. Ощущение было такое, что весь мир в твоих руках. Это была абсолютная гармония, когда в жизни человеку повезло. 90-е — это был единственный полностью счастливый, осмысленный момент моей жизни.
Рекламный видеоролик «Блендамед». 1998 год Илья: «Колготки», «жвачка», «покупай!» — слышалось со всех сторон
В 90-м мне было 23 года, я служил на подводной лодке, в отдаленном гарнизоне, куда нет дорог, а можно добраться только морем или вертолетом. Все, что происходило на большой земле, мы узнавали с опозданием. У нас в Гремихе была уникальная атмосфера: штаб флота находился в сутках пути, поэтому к нам никто не приезжал, не было проверок, не было дурдома, у нас все само регулировалось, мы служили, никто не зверствовал, жили душа в душу.
Политики вообще у нас никакой не было, многие путали Чубайса с ваучером и их обоих с венчурами. До начала 90-х нам платили регулярно, и это были достаточно большие суммы. Все, что происходило в стране, нас не особо волновало: это все в Москве, на большой земле, а у нас есть пароход, есть обязанности, мы продолжаем их выполнять.
С начала 90-х перестали платить зарплату, ее платили раз в три-четыре месяца, причем внезапно, когда никто уже не ожидал. Мы занимались самообеспечением: ходили на охоту, рыбалку, обменивались, должны были жить на подножном корму, ведь в Гремихе не было никаких гражданских производств, где можно было бы подхалтурить.
Когда открылись кооперативные ларьки, у нас в общежитии тоже такой появился, в нем была кредитная книга, можно было набрать продуктов, вписать их в тетрадку, расписаться за них. Не нужны были документы — сбежать-то из Гремихи некуда.
Когда приходили деньги, мы отдавали наш долг магазину. Но когда уже не стало денег на ремонт кораблей и они начали выходить в аварийном состоянии в море, мы поняли, что надо готовиться к худшему.
На большой земле удивлялись, что мы ничем не занимаемся, ничего не продаем, ведь уже все были заняты в какой-нибудь коммерции — а мы не при делах. Не комильфо!
Был у нас такой Дима, помощник командира. И был табачный дефицит. Он написал письмо на табачную фабрику Урицкого с просьбой выделить партию сигарет на нужды Северного флота и отправился за товаром. Его на фабрике встретили с распростертыми объятиями — бравый моряк, ну он и получил груз, который затем продал за астрономические деньги. Получил стартовый капитал и хотел дальше заниматься чем-то, но для этого надо было уволиться — нельзя было совмещать военную службу и коммерцию. А уволиться ему никто не давал — это было какое-то безумие.
Он писал докладные, писал заявления, они игнорировались, и, доведенный до отчаяния, он имитировал самоубийство. Однажды он заступил дежурным по кораблю, вытащил пистолет и со словами «Surprise!» нажал на курок. Он все так просчитал, чтобы выстрел обжег череп. Пуля пошла рикошетить по железу, все попадали на палубу. Через три дня Диму посадили на пароход на волю.
Становилось все голоднее, мы оказались в Гаджиеве, в Мурманской области. Там мы пошли кровельщиками и по ночам крыли крыши всему поселку. Мы это не умели, но была такая ситуация, что либо мы протянем ноги, либо быстро научимся это делать. А то не знаю, что бы было: уже ходили разговоры о том, чтобы сделать пиратский флаг и пойти на дело.
Не могу сказать, что все происходящее вызывало какую-то обиду, но было ощущение, что люди, которые принимают решения, не отдают себе отчета в том, что делают. Для нас это выглядело как диверсионная работа. Ходил анекдот: мол, сидят Ельцин с Чубайсом и обсуждают, что еще можно сделать для развала флота. И вот один другому говорит: «А давай-ка сделаем платный вход на службу». Это вызывало горький смех.
Уволился я со скандалом в 1996 году. Да и большая часть моего экипажа уволилась или перевелась. Мне же сказали, что мне нельзя уйти. Я был мичманом — это среднее положение между срочной службой и офицерством. Тогда я перестал ходить на службу в знак протеста, меня пытались убедить, напугать, но в итоге сказали — пиши про свои компрометирующие обстоятельства. Я написал самодонос, и меня уволили. Я просто вставил «не» во все предыдущие свои характеристики, то есть «исполнительный» превратил в «неисполнительный» и далее по списку.
Я вернулся в Питер — по сравнению с Гремихой здесь кипела жизнь, что-то постоянно менялось. Это трудно передать. Каждый день в Питере появлялись новые виды деятельности, что-то открывалось, что-то закрывалось. Впечатление было, что строгий и торжественный город захватил какой-то цыганский базар. «Колготки», «жвачка», «покупай!» — слышалось со всех сторон, стояли палатки с турецкими спортивными костюмами, с шаурмой. Ну ничего, я потом и к этому привык. Я занялся полиграфией, делал листовки, ценники, бланки, визитки — тогда каждый уважающий себя специалист должен был иметь визитки. Мне хватало денег, но я не разбогател.
Я даже одно время работал в рекламном агентстве, мы делали наружную рекламу, все светящееся-крутящееся, я в основном делал макеты, то есть превратился в дизайнера. В 2000-е я чем только не занимался: я продолжал делать дизайн, но подрабатывал строителем, охранником, был бутафором в театре.
Я люблю вспоминать те времена в Гремихе, они самые теплые, а вот что касается службы на большой земле — у меня не проходит чувство какого-то безумия, которое там творилось.
Свежие комментарии